В дорогу
Катя проводила меня до большой дороги. Я уговорил ее не ждать, пока пройдет попутная машина. Она поцеловала, перекрестила меня и побрела в Шилово. Я же, будучи сыт и тепло одет, растроганный и довольный собой, пошел в сторону Вологды. Слева, километрах в полутора-двух, грозно нависало, контрастно выделяясь между звездным небом и покрытой снегом землей, черно-синее громадное пространство еще не замерзшего Кубенского озера. На выходе из деревни Бологово, лежавшей тогда на большой дороге, встретилась мне пожилая женщина. Как это принято в деревне, здороваюсь с ней первым. «Здравствуй, соколик Постой, постой! Ты не сын ли Ковки Головина?» Гордый тем, что, даже в сумерках, бабка, для которой 30 лет туда, 30 лет сюда — мелкая подробность, точно уловила фамильное сходство, отвечаю: «Нет, мать, я — внук его». «Значит, ты Василья-то сын. Как Вася-то сам, говорят, шибко болен?» В ответ на мой краткий отчет, она с сочувствием замечает: «Поди, помрет скоро». Прозвучало это спокойно, даже как-то деловито, по-бытовому.
Вернувшись в Москву, я подробно рассказал отцу о поездке и, зная его характер, о последнем эпизоде в Бологове. Он только вздохнул и сказал: «Вот — единственно правильное, мужицкое отношение к смерти». Через два месяца его не стало. Мне больно говорить о каких-либо подробностях его кончины. Я безмерно благодарен Лене, моей жене, — без ее поддержки я бы не выдержал того страха и отчаяния, которые охватили меня после его кончины. Я признателен ей и нашим детям за светлую память об отце. Я никогда не забуду того, как моя мама сказала, указывая на отцово кресло во главе стола:
— Садись, теперь ты — Карлов!
Хотел бы я быть таким, как он, сильным, независимым, все умеющим и, главное, в каждый данный момент точно знающим, что и как надлежит сейчас делать. Куда там — кишка тонка. До него мне очень далеко.
Рассказав отцу о бологовской встрече с пожилой крестьянкой и увидев его реакцию, я напомнил ему, что дед Николай собственноручно изготовил задолго до смерти две «домовины» — для себя и для бабушки Елизаветы. Эти гробы, сначала два, потом один, как ежедневное напоминание о неизбежно грядущем, стояли во дворе, в сеновале. Парадоксально, но это воспоминание улучшило и настроение, и самочувствие отца.
Катя пережила моего отца лет на пять. Мама помогала ей, но очень понемногу. После ее смерти мама продала дедов дом на дрова за символическую цену той соседке, которая проводила Катю в последний путь. Бесплатно та брать дом отказывалась. Так и исчезло с лица земли наше родовое гнездо.
Когда осенью 1970 года мне удалось вместе с Леной вновь посетить родные места, то я увидел такую мерзость запустения, что стало просто страшно. Деревня была мертвой. Живы были только пять березок, посаженных моим дедом в конце позапрошлого века для защиты от пожара. От огня революций и пожарищ, коллективизации, механизации, кукурузизаций, укрупнений и прочих новаций хрупкую северную деревню эти березки не могли спасти.
