Природа в деревне
Свиней в то время в деревне не держали, а вот овец в каждом доме было голов по пять—десять. Кое у кого были также и козы. Пасти их — мука смертная. Недаром, слово «каприз» в буквальном переводе с итальянского означает «козье поведение».
Веселым и приятным занятием была молотьба льна. В сухом и хорошо проветриваемом овине лежало толстое и длинное бревно со снятой фаской на ширину 3 — 4 вершка. На этом бревне верхом в затылок друг другу сидели мальчишки и девчонки с тяжелым вальком в правой руке. Левая рука захватывала пучок льна, бережно клала его головками на упомянутую фаску, а правая с маху била по этим головкам. Если лен был хорошо высушен, семенные коробочки с треском разлетались, тяжелое золото семян оставалось на месте, а лузга легко отделялась от семян, как в грохоте старателя вода от золотого песка. Обезглавленные стебли под вечер вывозились на ночь на заливные луга для отмочки под августовскими злыми росами.
Шум, грохот, шутки, прибаутки, невинный детский флирт: остистые колосья озимой пшеницы запускали за пазуху девчонкам. И ни с чем несравнимый вкус медленно пережевываемой горстки льняного ароматного семени.
Лен — это отдельная поэма моего детства. Признаюсь, что самое красивое природное явление из тех, что мне доводилось наблюдать на этой планете от Австралии до Финляндии, от Архангельска до Карачи — это поле цветущего льна, когда мягкие волны интенсивного голубого цвета пробегают по удивительно гладкому, однородному полю под легким утренним ветерком. Незабываемая картина.
В первые месяцы страшной войны, в конце лета — начале осени 1941 года, мы, мальчишки и девчонки маленькой вологодской деревушки, далекой не только от города, но и от села, бывшего нашим районным центром, ужаса войны не чувствовали. Похоронки еще не приходили, вести с фронтов, на которых «наши войска вели ожесточенные оборонительные бои», были для нас абстракцией, чем-то далеким. Деревенские люди жили натуральным хозяйством, им не грозил голод. Трагизма того, что бабы жили без мужиков, мы, ребятишки, не чувствовали.
Повторю, нам было весело. Я был мальчишкой физически и, вероятно, нравственно здоровым, поэтому легко вошел в уличное деревенское братство. И это, несмотря на то, что был я, как выражались московские старушки «из бывших», «очень начитанным мальчиком из интеллигентной семьи». Во всех пяти деревушках Борисовского сельсовета, куда входило Шилово, я был единственным москвичом, горожанином. Но главным являлось, конечно, то, что меня знали, как Ковку Карлова, внука Николая Карлова, весьма уважаемого человека, известного на всем западном берегу Кубенского озера под уличным прозвищем Николай Головин. Должен, однако, признать, что некоторые почтенные бабуси «со следами былой красоты» продолжали называть его Ковка Головин, правда, заглазно.
Перечитывая написанное, вижу, что пошел я по пути «Детских годов Багрова-внука». Надо быть суше, хотя это и очень трудно. Воспоминания такого рода подобны металлическому натрию. Пока они лежат где-то в подсознании, как этот жгуче активный металл под слоем керосина или минерального масла, они молчат и никак в явном виде себя не проявляют. Но стоит только одним словом, мыслью прикоснуться к какому-либо из них, как тут же они вспыхивают ярким и жарким пламенем, напоминая металлический натрий в присутствии кислорода воздуха и следов воды.
