Поздняя осень 41-го
В начале октября немцы прорвали западный фронт и, казалось бы, неудержимо двинулись непосредственно на Москву. Завод и КБ Поликарпова эвакуировали в Новосибирск, о чем отец дал знать матери телеграммой. В той же депеше он настоятельно просил нас остаться у деда. Одновременно пришла телеграмма от дяди Миши, сапера по воинской специальности, который был на фронте с первых дней войны. Он довольно долгое время находился где-то под Смоленском, судя по всему, на довольно стабильном участке фронта, и вдруг приходит телеграмма весьма невинного содержания: «Здоров. Целую, Миша», но... посланная из Вязьмы(!).
Много позднее, дядя рассказывал мне о тех острых ощущениях, которые он испытывал, перегоняя по открытой местности грузовик с минами под артиллерийским обстрелом немцев. Самое же сильное впечатление на него произвела встреча с впоследствии печально знаменитым генералом Власовым. В начале декабря 1941 года дядюшка со своим взводом минеров получил приказ установить противотанковые мины нового образца (с электрическим дистанционным взрывателем) на некоем танкоопасном направлении около станции Лобня, откуда ожидался последний удар немцев на Москву. Приказ был краток и ясен: мины установить и охранять до получения следующего приказа.
К утру 5 декабря мины были установлены и охранение выставлено. К вечеру того же дня стало заметно передвижение наших частей: вперед стала выдвигаться, откуда ни возьмись, морская пехота. За ней шли свежие сибирские части, одетые в полушубки и хорошо вооруженные. Но минное поле, установленное дядюшкиным взводом, сильно замедляло движение готовящихся к атаке войск. Но на всю эту суету минеры и их командир никак не реагировали — не было приказа.
К ночи напряжение возросло. Вдруг откуда-то из темноты выплыла «эмка», из которой вылез некий, судя по всему, высокий чин. Было слышно, как он гневался по поводу медленности подхода войск на исходные позиции. Свита услужливо подлила масло в огонь: «Вот, какой-то там лейтенантик отдыхает. Задерживает всех своими минами, трах—трах его мать, и никого не слушает...». В ответ генеральский рык: «Ко мне его!».
Далее события пошли своим чередом:
— Товарищ генерал, лейтенант Макотинский по вашему приказанию...
— Отставить! Вольно! Я — генерал-лейтенант Власов, командующий 2-й ударной армией. Моя задача — прорвать оборону немцев у Лобни и выйти на Октябрьскую железную дорогу у Солнечногорска. Ваши мины мне мешают. Убрать!
— Извините, товарищ генерал. Не могу. У меня личный приказ командующего инженерными войсками Западного фронта генерала Галицкого...
— Убрать! Трах, тарарах!
— Не могу.
— Расстрелять, трах, тарарах его!
«Вижу, — продолжал Миша, — движется ко мне командир его роты охраны, коренастый такой крепыш, в хорошем полушубке, в валенках и идет он как-то по-кошачьи, крадучись. Судорожно соображаю: выполню приказ Галицкого — этот расстреляет, не выполню — расстреляет Галицкий. Вдруг, как удар молнии — мысль: «Товарищ генерал, дайте письменный приказ!». И руку протянул. А он, грязно выругавшись, сел в машину и уехал. С ним вместе умчалась и его охрана».
По словам дяди Миши, генерал Власов выглядел довольно странно, совсем не по-военному. Несмотря на роскошную генеральскую зимнюю шинель с каракулевым воротником и папаху, смотрелся он довольно жалко. Он был заметно простужен, горло и нос его были сильно воспалены, голос хрипл. Власов непрерывно сморкался. За стеклами его очков в железной оправе «учительского» типа виднелись его воспаленные, слезящиеся глаза. В разговоре, если только вышеприведенный диалог можно назвать разговором, он был сначала вежливым интеллигентом, затем — явным хамом, а под конец — просто трусом. По мнению дядюшки, именно трусость объясняет последующую страшную измену генерала Власова. Через несколько часов после отъезда генерала с передовой, под самое утро 6 декабря 1941 года морская пехота, получив перед боем удвоенную порцию водки, пошла вперед. Начинался победный финал битвы за Москву, первой битвы Второй мировой войны, в которой третий рейх потерпел сокрушительное поражение.
Но это все было потом. Пока же Вологодская область была объявлена на военном положении. Мать хотела ехать к отцу. Дед Николай был против. Но у матери были свои резоны, она неудержимо рвалась к мужу, ничто не могло ее остановить. И 15 октября 1941 года, в день моего 12-летия (маме было 38 лет, отцу — 40, мы все родились осенью), мы покинули деревню Шилово и двинулись на восток по скорбному пути неорганизованной эвакуации.
Так окончательно ушло детство, и пришла пора отрочества.
