Моторная лодка
На середине Малого Севана встретили моторную лодку, куда меня перегрузили, и на высокой скорости пошли к берегу. Подойдя к пристани, мы обнаружили, что дебаркадер на высоту человеческого роста выше дна лодки. Ребята позаимствовали на стройке дверное полотно, на котором меня и поволокли к шоссе, где уже ждала кем-то заботливо вызванная машина скорой помощи местной больницы.
Очнувшись под утро следующего дня в больничной палате и осознав происшедшее, я почувствовал себя психологически довольно неуютно. На мое счастье, незадолго до того в Ереван из Москвы прилетела Клавдия Николаевна Шмаонова, мать Тиграна. Она энергично, словно бы речь шла о ее родном сыне, принялась за дело и организовала место в хирургическом отделении клиники Ереванского университета. Затем она осуществила мою транспортировку с берегов Севана на проспект Абовяна в Ереване, обеспечила денежную поддержку со стороны Бюраканской обсерватории, способствовала приезду моей мамы в Ереван и определению ее на жительство у Авакянов, что было наиболее существенно. В Москву я вернулся к ноябрьским праздникам 1950 года. Левая нога стала короче на 3 сантиметра и сгибалась в колене только градусов на 100 вместо нормальных 180.
Однажды в нашу палату доставили директора Зангезурского медеплавильного комбината. В результате ДТП на горной дороге у него была сломана боковая тазовая кость. Это был уже вполне взрослый, очевидно интеллигентный, интересный человек. Только уж больно нежен он был. Я понимаю, ему было больно. Перелом, даже без больших смещений, был очень неприятным. Малейшее движение газов в кишечнике вызывало резкую боль. Но нельзя же так! Днем он все-таки спал. А по ночам кричал: «Вай, вай, вай, мирумем! Вай, вай, вай, мирумем!» («Ой, ёи, ой, умираю!»). Потом поворачивал голову ко мне и по-русски спокойным голосом спрашивал: «Коля, ты что не спишь?». Хирурги показывали ему, в рамках психотерапии, рентгеновские снимки моих страхолюдных переломов и его, как бы небольших, проломов, приговаривая: «Ну, как Вам не стыдно, ведь он же не кричит благим матом, а Вы...». Не действовало.
Его регулярно навещали друзья, только мужчины, представительные люди типа дореволюционной интеллигенции. Было очень интересно следить за их разговором, за тем, как они плавно переходили с русского языка на армянский и обратно. Обсуждали они, в основном, две темы — Корейскую войну и вопросы кадровой политики КПСС в Закавказье вообще и республике Армения в частности. Первая из этих тем обсуждалась несколько академично и скорее холодновато, вторая — живо и очень конкретно. Все это было весьма поучительно.
Из гостей моего соседа особенно запомнился мне седовласый джентльмен профессорского типа, который с очевидной целью поднять дух страждущего приятеля рассказал следующую трогательную историю из времен гражданской войны на Дальнем Востоке, где он, сей джентльмен, служил в одной части с Александром Булыгой, то бишь Александром Фадеевым. Я насторожился. Муж моей учительницы литературы Нины Петровны Унанянц, Давид Иванович Габриэлян, в молодые годы был дружен с будущим советским классиком, тогда студентом-металлургом. Повторяю, я насторожился, «но на челе моем высоком не отразилось ничего», и свое знание предмета я не выдал. Рассказ же был занятен.
Как-то после боя зашел рассказчик по пустяшному поводу в ротный медпункт. Там на табурете лицом ко входу сидел некий совершенно спокойный китаец. Над его спиной колдовал фельдшер. Рассказчик зашел за спину, взглянул и чуть не потерял сознание. У китайца была полностью снесена мускулатура спины, обнажены лопатки и ребра, а фельдшер спокойно поливал йодом эту рану, которую и раной-то назвать нельзя. «А у тебя вся кожа цела. Что ты стонешь, как старая баба! Будь мужчиной!». Больной смог сказать только, что он армянин, а не китаец.
К концу года в серьезную беду попала также Лена. В случившемся в экспедиционном домике пожаре она сильно обгорела, и чуть было не погибла. Профессор Хайкин слал в ФИАН телеграммы: «Положение Куркиной тяжелое, немедленно высылайте пенициллин». Я очень сильно переживал и понял, что люблю Лену. В феврале 1951 года она вернулась в Москву, и мы больше уже не расставались.
