Авария в Маркизовой луже
Мое увлечение философской публицистикой привело к ряду весьма своеобразных последствий, из которых далеко не все были для меня радостны.
Дело в том, что рассуждая на тему интеллигентна ли интеллигенция, я попался на крючок удочки, заброшенной неким Александром Сергеевичем Запесоцким, служившим в то время ректором Ленинградского профсоюзного института культуры, смело переименованного им в Санкт-Петербургский гуманитарный университет. Он пригласил меня с группой сотрудников принять участие в ежегодно проводимом в его учебном заведении праздновании дней науки. Сообщалось, что речь идет не только о торжестве, но и о научной конференции на вечно живую тему о судьбах русской интеллигенции и о роли последней в истории России. В подтверждение солидности своих намерений устроители сего мероприятия сообщали список весьма серьезных людей, согласившихся выступить на этой конференции и уже приславших тезисы своих докладов. Тезисы мне показались интересными, и я согласился. Для участия в этом событии ВАК командировал меня и мою помощницу Н.П. Мельникову, МФТИ — академика Б.В. Раушенбаха, профессора В.Г. Веселаго и директора Центра гуманитарного образования Л.П. Скороварову. В.Г. Веселаго и я взяли с собой, разумеется, за свой счет, наших жен.
Борис Викторович Раушенбах, русский немец в лучшем смысле этих двух слов — русский и немец — своим присутствием делал достойной внимания любую конференцию на любую тему. Возможность длительного и практически непрерывного общения с ним искупала все казусы проводимого с размахом мероприятия (первым, что меня насторожило, было излишне громко переданное в офис конференции распоряжение Запесоцкого: «Немедленно и прежде всего накормить Карлова!» - мелочь, но тут я в полной мере осознал, что ректор Запесоцкий еще не доктор наук, и пожалел, что приехал).
К сожалению, праздничное настроение отравляла безвкусная и пошлая помпезность, с которой происходила торжественная акция открытия этого мероприятия. Был даже реальный парашютный десант, с неба принесший свои поздравления счастливому студенчеству этого лучшего из негосударственных гуманитарных вузов России.
Но все искупалось общением с Б.В. Раушенбахом и академиком Д.С. Лихачевым, который, выступая на пленарном заседании конференции, как всегда, изумляюще просто и потрясающе интересно говорил о древнерусских книжниках, как о первых русских интеллигентах и о том, что подлинная интеллигентность немыслима без настоящего, выстраданного патриотизма.
И Лихачев, и Раушенбах держались спокойно, никак не реагировали на ту помпу, с которой все это праздничное действо было поставлено, и на то, как оно было обставлено (Борис Викторович, наблюдая те пируэты, что вытанцовывал вокруг важных для него людей наш гостеприимный хозяин, однажды заметил: «Ловкий молодой человек, однако»).
С Б.В. Раушенбахом мои отношения носили совершенно особый характер. Как он на меня смотрел, я не знаю. Немецкая сдержанность и дисциплинированность вкупе с изысканной вежливостью подлинно интеллигентного русского человека не позволяли ему демонстрировать свои ощущения, давать оценки человека, волею судеб поставленного в ложное и сложное положение начальника над ним. Я же, безмерно его уважая, благоговел перед ним. Меня каждый раз поражало, как он, будучи приглашенный с визитом в Англию, Германию, Швецию и т. п., всякий раз лично просил у меня, как у ректора, разрешения на эти поездки. И он это делал неукоснительно во времена всеобщего разгильдяйства, когда многие, казалось бы, вполне достойные люди из числа физтеховских профессоров выезжали за рубеж, даже не поставив меня в известность.
Более близкое наше знакомство состоялось в середине восьмидесятых годов, когда я был председателем Октябрьского районного отделения общества «Знание». В преддверии 1000-летия крещения Руси я занимался организацией лекций Бориса Викторовича в разного рода предприятиях Академии наук на эту для многих тогда животрепещущую тему. Знакомство наше укрепилось году в 87-м, когда мы оба участвовали в какой-то большой говорильне по поводу американской СОИ. Случилось так, что в перерыве заседаний я в запале кулуарной дискуссии в присутствии Б.В. Раушенбаха обвинил руководство АН СССР в симонии, тщательно скрываемой, но все же становящейся очевидной по ходу публичного обсуждения проблемы СОИ. Через некоторое время по возобновлении заседания я стал тихонько, без шума и грохота, выползать из зала. Одновременно со мной из другой двери зала в коридор вышел Борис Викторович, который, увидев меня, сказал: «Поскольку во всем этом конклаве только мы с вами понимаем значение термина «симония», то давайте и сбежим отсюда вдвоем».
Я далек от мысли сколько-нибудь полно представить здесь образ академика Б.В. Раушенбаха. Это, конечно, задача отдельной большой работы. Но не могу не сказать о том, что ненароком продемонстрированное понимание того, что есть симония, как мне кажется, способствовало возникновению в наших отношениях ощущения некоторой, надеюсь, взаимной симпатии...
